Земные хроники космических полетов. "В мире науки" №4, 2021

Леван Лонгинозович Стажадзе — доктор медицинских наук, профессор, действительный член Международной академии астронавтики и настоящий первопроходец. Он стал одним из первых анестезиологов-реаниматологов в нашей стране, возглавив первое отделение реанимации НИИ скорой помощи им. И.В. Склифосовского, одним из создателей абсолютно новой службы медицины катастроф, которая и поныне успешно действует в Москве. А в начале 1970-х гг. он организовал и долгие годы возглавлял новый отдел в Институте медико-биологических проблем АН СССР, который занимался медицинским сопровождением пилотируемых полетов. Сегодняшние воспоминания об этих удивительных годах посвящены 60-летию первого пилотируемого космического полета.

Леван Лонгинозович, почему именно реаниматология стала вашей основной специальностью?

Всю жизнь я работал в ургентной медицине. С самого начала мне больше всего нравилась именно неотложная, скорая, экстренная медицинская помощь. Мой папа (Л.М. Стажадзе — создатель и директор легендарного московского ресторана «Арагви». — Примеч. ред.) был в хороших отношениях с выдающимся хирургом академиком А. А. Вишневским. Он бывал у нас дома, мы не раз встречались и в неофициальной обстановке. И когда я оканчивал медицинский институт, он сделал на меня запрос в свой институт. Все были уверены, что я распределюсь к А.А. Вишневскому и стану хирургом. Да я и сам хотел заняться кардиохирургией. Но жизнь, что называется, распорядилась иначе.

Распределение произошло 12 апреля 1961 г. Сейчас все знают, что это за дата. А тогда был обычный весенний день. Я захожу в комнату, где сидит комиссия, которая занимается распределением, и тут начинается что-то невообразимое. Люди вскакивают со своих мест, куда-то бегут, размахивают руками, кричат: «Человек в космосе!». Непередаваемые восторг и энтузиазм. Полет Юрия Гагарина нас всех окрылил и заразил. И мне вдруг стало ясно, что я тоже должен сделать что-то героическое.

Что же вы сделали?

Я принял решение пойти работать в обычную районную поликлинику участковым врачом. Надо понимать, что в начале 1960-х гг. в Москве шло бурное строительство, активное переселение людей из подвалов, полуподвалов в новые спальные районы. Врачей сразу стало остро не хватать, особенно участковых. И я пошел работать, можно сказать, на передовую — в один из малоосвоенных районов Москвы, который тогда имел название Застава Ильича. Там еще были деревни. Начал там свою деятельность с нуля.

Не пожалели, что не пошли в институт к А.А. Вишневскому?

Нет, потому что работа участковым врачом — это огромная школа. Я и сейчас советую студентам не бояться, а два-три года проработать в поликлинике. Это школа самостоятельной работы, принятия решения на месте. Потом мне предложили подработку на неотложке. Я с удовольствием согласился. Причем я мог дежурить через сутки, не уставая. Мне очень нравились все эти сложности, я их не боялся.

А потом вы попали в институт Н.В. Склифосовского?

Работая в поликлинике, я ходил и в Институт экспериментальной и клинической хирургии к А. А. Вишневскому, и в институт Н.В. Склифосовского, там проводили очень хорошие городские научно-практические конференции по различным вопросам: травматологии, нейротравме, ожогам и т.д. Была собрана вся острая патология: инфаркты миокарда, гипертонические кризы, острый живот. Я научился хорошо понимать электрокардиограмму, что умеет далеко не каждый врач. Даже прошел специальные курсы. Нас консультировал А.М. Дамир, великий терапевт, который был допущен к самым первым лицам государства.

А.М. Дамир — это отец Татьяны Дамир, которая была женой С.П. Капицы, основавшего наш журнал.

Все верно, были две сестры, Елена и Татьяна. Татьяна оканчивала биофак МГУ, а Елена — медицинский институт. Мы с ней были коллегами, она стала одним из первых анестезиологов — заведовала кафедрой анестезиологии на базе Боткинской больницы. Потом мы очень дружили, я не раз бывал у них на даче на Николиной горе. Эту дачу Алиму Матвеевичу подарил Сталин.

Дело было так. Сталин слег с какими-то непонятными болями в области сердца, и ему предписали 30 дней лежать неподвижно. Тогда был такой метод лечения инфаркта миокарда. Но Сталин сказал, что не может 30 дней лежать, делайте, мол, что хотите. И тогда к нему позвали Алима Матвеевича. который провел осмотр и говорит: «Вставайте. Иосиф Виссарионович». Тот отвечает: «Как вставайте? Мне сказали, что инфаркт, надо лежать». — «Да вставайте, не беспокойтесь». И его поднял. А он как раз в это время изучал так называемые кардиалгии — внесердечные боли, которые имитируют боли сердечные. И взял на себя такую огромную ответственность, потому что, если бы что-нибудь случилось, мы бы это имя забыли раз и навсегда. Но он не ошибся.

Так вот. Алим Матвеевич консультировал в нашей поликлинике. Вообще, это было принято — все великие хирурги и терапевты совершенно бесплатно раз в месяц консультировали больных в поликлиниках. Это была замечательная практика.

Это Алим Матвеевич позвал вас работать в НИИ Склифосовского?

Нет, не он лично, но его лекции, разговоры, общение с ним привели к тому, что мне вдруг стало ясно: мой институт — это Склиф. Меня за руку привел туда один знакомый, общий с Б.А. Петровым, нашим выдающимся хирургом, академиком, учеником С.С. Юдина. Он меня спрашивает: «Кем ты хочешь быть?» А в это время начала развиваться анестезиология. И я ответил, что хочу быть анестезиологом. И меня отправили в отделение анестезиологии, которым руководил первый официальный анестезиолог Советского Союза Б.Г. Жилис.

Поскольку анестезиологов в институте Склифосовского было очень мало, мы работали во всех отделениях: в гинекологии, куда привозили больных с внематочной беременностью, а это серьезные кровопотери, в травме, ожогах и т.д. Через несколько лет там начали создавать центр по лечению острых отравлений. Так мы осваивали всю патологию и могли спокойно дежурить сутками. Это сейчас анестезиологи разделились: один занимается только кардиологией, другой — нейротравмой, третий — ожогами. А тогда никакого разделения не было. И это сыграло решающую роль при выборе анестезиологов для усиления бригад неотложной хирургической помощи, которые работали на космос.

Как получилось, что вы попали в космическую среду?

В 1970-х гг. встал вопрос о длительных полетах. но станции пока еще не было. Один такой полет, самый длительный на тот момент, 17-суточный, в 1970 г. совершили космонавты А.Г. Николаев и В.И. Севастьянов. Обычный шарик — спускаемый аппарат с бытовым отсеком. Бытовой отсек маленький, шарик еще меньше. И получилось так, что они 17 суток пролетали без физических нагрузок, в состоянии гипокинезии в невесомости. К концу полета они очень хорошо адаптировались к невесомости, у них прекратились дискомфортные явления. А после завершения полета у них произошла резкая реадаптация к земной гравитации и оба были, чего греха таить, в коллаптоидном состоянии. Если в космосе идет прилив крови к голове, из-за чего наблюдаются чувство набухания, небольшие головные боли, рябь в глазах, то когда они спустились, кровь отхлынула от головы в нижние конечности и у них произошла анемия. Фактически это динамическое нарушение мозгового кровообращения.

Поднялся большой шум. Некоторые специалисты и космонавты начали говорить, что можно летать максимум две недели. Другая группа, которую возглавлял директор Института медико-биологических проблем АН СССР академик О.Г. Газенко, настаивала на том, что можно летать дольше, но нужна специальная профилактика — физическая нагрузка, разные тренажеры. Все это надо изучить, исследовать и принимать меры.

Поскольку планировались более длительные полеты, заместитель министра здравоохранения А.И. Бурназян, который занимался многими вопросами, в том числе по космосу, принял решение: в бригаде неотложной хирургической помощи нужны анестезиологи. В результате был издан приказ двух министров — министра обороны А. А. Гречко и министра здравоохранения Б.В. Петровского — о том. чтобы ввести в состав бригады неотложной хирургической помощи гражданских анестезиологов-реаниматологов. На стол А.И. Бурназяну легли 18 документов, в том числе и мои.

Аветик Игнатьевич посмотрел — там были очень хорошие ребята, сильные, я их всех знаю. Было несколько человек из Института хирургии им. А.В. Вишневского. Института экспериментальной и клинической хирургии им. Б.В. Петровского, Первого медицинского института, Боткинской больницы. Главным анестезиологом Минздрава тогда был А.А. Бунятян. А.И. Бурназян ему говорит: «Ребята все хорошие, но смотри — один сидит на легочной хирургии, другой — на сердечной, третий — на сосудистой. А вот Стажадзе из Склифа наркозы давал на травмах, ожогах, нейтротравме, травме позвоночника, абдоминальных травмах, кровотечениях, отравлениях...» А.И. Бурназян тут же велел меня вызвать к себе. Никогда не забуду разговоров с этим человеком. Это, конечно, особая порода людей. Государственники. У него было несколько орденов Ленина. Это человек, который курировал атомную промышленность, потом ему поручили космос. Он мне говорит: «Мы тебя рекомендуем на секретную работу. Это очень ответственное дело. На две недели ты переезжаешь в Звездный, там тебя обучат всему необходимому. Будешь знать, как надо надевать и снимать скафандр, оказывать помощь, работать со спускаемым аппаратом».

Первый полет, на котором мне пришлось поработать, — полет на первую космическую станцию «Салют-1» в апреле 1971г. В составе экипажа— В.А. Шаталов, А.С. Елисеев и Н.Н. Рукавишников. Стыковка не состоялась по техническим причинам, но я увидел, что такое спускаемый аппарат и что такое мягкая посадка. Елисеев и Шаталов уже в третий раз летали в космос, и у них адаптация была совершенно другая. А Рукавишников полетел в космос впервые, он еще только начал привыкать к невесомости, поэтому случился реадаптационный синдром. Прибыв оттуда, я доложил А.И. Бурназяну всю обстановку. Потом говорю: «Аветик Игнатьевич, надо очень серьезно все оборудовать. Я видел мягкую посадку. Да, ложементы хорошо работают, все под них подстроено. Но не такая уж эта посадка мягкая и совсем не безопасная». Он спрашивает: «Что тебе надо?» Я ему выложил целый список. Он написал во все инстанции: «Обеспечить». Хотя, надо сказать, далеко не все были с этим согласны.

В итоге в вертолете МИ-8 организовали миниоперационную. В этом отношении военные меня поддерживали. Из-за этого пришлось из брюшка вертолета демонтировать и удалить один бак с топливом. А это уменьшило плечо работы вертолета. Вместо бака поставили полевой операционный стол, прикрепили наркозный аппарат. Аветик Игнатьевич вместе с Арменом Артаваздовичем помогли мне получить очень хороший французский дефибриллятор, настоящий, портативный аппарат.

Пригодилось все это?

Следующий полет в 1971 г. — В.Н. Волков, Г.Т. Добровольский, В.И. Пацаев. Это был страшный, трагический полет. Разгерметизация произошла в космосе. Экипаж успешно отработал на станции, отстыковался, а дальше надо было отстреливать бытовой отсек от спускаемого аппарата. И в этот момент, когда они находились в космосе на высоте около 150 км. в вакууме, одновременно с отстрелом бытового отсека почему-то отстрелилась заглушка и образовалось отверстие диаметром два сантиметра. Если бы они были в скафандрах, они бы остались живы. Отделались бы контузией. А тут мгновенно из шарика воздух вылетел в космос.

Что произошло внутри? Это подобно эффекту медицинских банок, которые ставят на спину. В банке создается вакуум, и кожа внутри нее становится бурой, потому что поднимается кровь. Можете себе представить, во сколько крат сильнее был этот эффект в их случае. Получился один общий большой синяк. Закипела кровь, вышла из сосудов.

А что увидели мы? Произошла мягкая посадка, и аппарат завалило набок. Это был полет длительностью 24 дня, космонавтов встречали пионеры с барабанами и горнами, представители местной власти с караваями и красивыми девушками. А по регламенту открывать люк должен представитель завода-изготовителя или первый человек, который дошел до этого аппарата. Им оказался врач, десантник. Он вставил ключ, повернул, открыл и видит три черных лица. И он сразу начал кричать: «Врачи, врачи!»

Я, наверное, поставил собственный рекорд по скорости бега со своей тяжелой сумкой реаниматолога. Когда я увидел космонавтов, сказал фразу, которая потом стала общепринятой: «Без признаков жизни». Хотя раньше я ее нигде не слышал. Откуда эта фраза ко мне прилетела, не знаю.

Насколько я знаю, вы довольно долго пытались их реанимировать.

Вытащить их было непросто. Хорошо, что там были специалисты, которые знали хитрости крепежки ложементов и поясов. Их вытащили, и мы провели сердечно-легочную реанимацию. Я занялся сначала Владиславом Волковым, мои помощники В.П. Леонов и А.А. Лебедев— Георгием Добровольским и Виктором Пацаевым. Я ввел в сердце специальную иглу со шприцем, чтобы доставить туда адреналин. У меня вылетел поршень, и в этом шприце оказалась вспененная черная кровь. Я сразу понял, что это взрывная декомпрессия.

Но мы все равно провели в течение часа весь комплекс реанимационных мероприятий. Спецслужбы снимали все это на кинопленку. Затем нас погрузили вместе с телами в АН-12— большой транспортный самолет военно-воздушных сил, в котором есть гермокабина. Она рассчитана человек на восемь. Нас там поместилось вместе с телами на носилках 16 человек.

Мы прилетели в Москву на аэродром Чкаловский, как были, перепачканные, и оттуда нас повезли в Военный госпиталь им. Н.Н. Бурденко. Там собралось очень много руководителей, в том числе А.И. Бурназян, Б.В. Петровский, А.А. Бунятян. Армен Артаваздович сразу меня спрашивает: «Ты все сделал?» Я говорю: «Абсолютно все, что мог». — «Ты уверен, что это взрывная декомпрессия?» — «На 100%».

Приехали патологоанатомы, пригласили самых известных, авторитетных. Они начали вскрытие. Пока они ставили диагноз, описывали, мы там сидели несколько часов. Потом к нам зашел А.А. Бунятян и сказал: «Распоряжение начальства: вам дать по машине — и домой. Завтра встречаемся в штабе ВВС. Будем писать все, как было, от начала до конца. А сегодня отдыхайте». Мы с коллегой выходим и говорим: «А если бы диагноз не подтвердился, нам бы сейчас по машине уже не дали...» Но он полностью подтвердился. В этой ситуации уже ничего нельзя было сделать.

И с тех пор космонавты всегда приземляются только в скафандрах?

Да, иначе возможна травма, несовместимая с жизнью. Но после этого случая сразу встал вопрос о том, что в Институте медико-биологических проблем нужно открывать такую службу. Мне предложили возглавить лабораторию медицинского сопровождения пилотируемых полетов.

Насколько я понимаю, больше таких тяжелых случаев не было. Но тем не менее проблемы медицинского характера у космонавтов возникали.

Чем больше увеличивалась длительность полетов, тем разнообразнее были наши задачи. Во главе угла оказались проблемы, связанные с повышением трудоспособности во время полета. Просто сидеть и глядеть в иллюминатор было не нужно. Надо было выполнять серьезные программы, выходить в открытый космос. Меня сразу ввели в группу, которую возглавлял Г.И. Северин, генеральный директор завода «Звезда». Это великая, серьезная фирма. Когда я первый раз увидел выходной скафандр «Орлан», спросил Гая Ильича: «Зачем вы меня вызвали? Что я могу сделать?» «Орлан» сконструирован таким образом, что вы пальцем до пальца не можете дотронуться. Каждый участок тела категорическим образом отделен от другого участка тела, как будто голову, руки, туловище поместили в отдельные сейфы. И что я могу сделать, если что-то случится? А мне Гай Ильич говорит: «Ты врач, ты и думай. У меня других забот полно».

Удалось вам что-то придумать?

Я засел за старую медицинскую литературу. Я понял, что у меня здесь не будет возможности серьезной диагностики, и начал изучать заметки земских врачей. И постепенно сообразил, как можно, не касаясь человека, предотвратить сердечные или дыхательные нарушения.

Например, если вы вдруг почувствуете, что вам плохо с сердцем, а рядом никого нет, надо начать сильно кашлять. Тогда у вас увеличивается приток крови к сердцу. У меня был такой классический случай во время программы «Союз» — «Аполлон» на посадке по чисто техническим причинам. Космонавту А.А. Леонову стало плохо. Он побледнел, у него появился легкий пот. А он физически поразительно сильный человек. У него был огромный объем легких, самый большой в отряде. Медвежья сила, а дыхание он мог задерживать чуть ли не на пять минут.

А тут плохо человеку. В это время к нему уже бегут американские и наши репортеры. Я говорю Алексею: «Глубокий вдох изо всех сил. И выдох с кашлем». Это так называемая модифицированная проба Вальсальвы. И он вдруг розовеет. В это время подходят корреспонденты, и он дает интервью вместе с В.Н. Кубасовым, как ни в чем не бывало. Есть методики, когда можно, стимулируя ладонь пальцем или пощипывая мочку уха, уменьшить головную боль, снизить артериальное давление.

Это что же, китайская медицина?

Нет, не совсем китайская. Есть органический компонент любого патологического процесса. И есть перифокальный отек. Вот почему иногда бывают хорошие результаты у разного рода знахарей, экстрасенсов. Это называется «эффект бубна». Он помогает выбрасывать внутренние амины, эндорфины, и у человека уменьшается перифокальный отек. Ему становится лучше. Причем такое улучшение может быть решающим. Его будет достаточно для того, чтобы человек не погиб. Были моменты, когда мы во время полета применяли лекарственные препараты. Подобных историй множество. Когда я работал в космической медицине, почему-то считалось, что в любом случае надо сказать, что полет проходит нормально, самочувствие отличное.

Это неправильно?

Я считаю, что этим был нанесен ущерб. Только сейчас многое открывается. Например, как несладко пришлось П.И. Беляеву и А. А. Леонову, когда они приземлились в глухой тайге, а было объявлено, что они находятся в санатории. Они остались в живых благодаря своей смекалке. Во время полетов часто случались нештатные ситуации. в том числе связанные со здоровьем. Надо было, наоборот, описать, какие ребята молодцы, что и как они сделали, чтобы избежать досрочной посадки. Обман обычно дорого стоит.

Постепенно наша лаборатория расширялась и превратилась в отдел. Надо было разрабатывать новые технологии оказания помощи. Появился гораздо более серьезный список лекарственных препаратов. Мы продолжали вместе с космонавтами летать на подготовку. Это помогало нам изучить их физиологические особенности, степень выносливости, умение восстанавливаться. В космосе очень важна способность к адаптации, помимо того что вы можете выдавать запредельные физические параметры и преодолевать физические нагрузки. Чем быстрее вы восстанавливаетесь. тем лучше. Это так называемый внутренний резерв человека. Началась серьезная научная работа, пошли защиты диссертаций. У меня была очень хорошая команда. В частности. В.В. Богомолов. сейчас он доктор наук, профессор, заместитель директора Института медико-биологических проблем РАН. И.Б. Гончаров, тоже доктор медицинских наук, профессор. К сожалению, в прошлом году он умер от коронавируса.

Знаю, что вам и психологом приходилось поработать...

Всякое случалось. Например, однажды во время длительного полета поссорились два космонавта. Такое бывает, но, как правило, проходит полчаса, час и все это забывается. А тут поссорились всерьез. Это уже начало сказываться на программе. Собрался коллектив. А.С. Елисеев тогда был руководителем Центра управления полетами. Попробовали с ними поговорить, вразумить. Устроили внеплановый сеанс связи с семьями. Пригрозили, что будем досрочно сажать. Ничего не помогает.

А психолога в группе не было?

Психолог был со стороны военных. Он предложил устроить сеанс связи с генеральным секретарем ЦК КПСС Л.И. Брежневым. Но этот вариант сразу отвергли. 

И вдруг А.С. Елисеев сердито на меня смотрит и говорит: «Ну а что же медицина сидит и молчит?» Я отвечаю: «Алексей Станиславович, мне сейчас на ум пришла такая история. Однажды Аристотель обратил внимание, что его ученики начали ссориться друг с другом. Вечером, уходя, он задал им не совсем корректный вопрос и велел к утру подготовить ответ. Они решили, что он сошел с ума, и всю ночь ломали головы, что же им делать. В результате они совершенно забыли о своих распрях».

Я предложил дать космонавтам такое задание и дождаться, когда они уйдут на «глухой» виток (тогда такие витки продолжались до полутора часов). А.С. Елисееву идея очень понравилась. Так и сделали, дали какую-то странную команду. Какую, я, честно говоря, не помню. И когда пришло время для нового сеанса связи, оба, перебивая друг друга, орали, что мы сошли сума, что мы хотим погубить станцию. Так они объединились в своем негодовании и перестали обижаться друг на друга.

Леван Лонгинозович, как вы считаете, нужны ли пилотируемые полеты? Или пусть в космос летают роботы? Ведь это намного безопаснее.

Космонавтика должна быть разноплановой и разнообразной. Далекий космос сегодня надо исследовать с помощью аппаратов. Но что касается наших ближайших спутников, здесь надо двигаться к человеческим поселениям. Нужно расширять границы своего мира, приходя туда, где не ступала нога человека. Это необходимо делать еще и потому, что Луна — отличная стартовая площадка для дальнего космоса. А вообще космические технологии — всегда мощный рывок вперед. Это решение огромного количества новых технологических задач, которые потом применяются в обычной жизни.

Общаетесь ли вы с космонавтами, поддерживаете ли отношения, просят ли они у вас совета?

Конечно, поддерживаем, созваниваемся, жалуемся друг другу на состояние здоровья. Иногда и совета спрашивают. У нас очень хорошие отношения. В прошлом году мы праздновали 85-летие В.В. Аксенова. И меня посадили за один стол с В. А. Джанибековым и В.П. Савиных. Мы сидели, смеялись, вспоминали. И тут я говорю: «Я понял, почему меня к вам посадили». Они переглядываются: «Почему?» А я им: «Потому что мы с вами коллеги по профессии». Они сначала не поняли, и вдруг В.А. Джанибеков говорит: «Правильно! Мы же реанимировали станцию "Салют-7", а ты реаниматолог».

Беседовала Наталия Лескова