Беседа с космонавтом № 58 О.Ю. Атьковым, совершившим самый длительный на тот момент космический полет, доктором медицинских наук, членом-корреспондентом РАН, разработчиком новой медицинской аппаратуры и методов, без которых сегодня немыслимо здравоохранение.
– Олег Юрьевич, знаю, что вы не планировали быть космонавтом, а собирались стать врачом. Хотя это тоже получилось не сразу: вам пришлось поучиться в медицинском училище, поработать препаратором в медсанчасти при хлопчатобумажном комбинате, а потом, уже после окончания института, вы стали обследовать космонавтов в Центре подготовки, и тут вдруг решили, что и вам это тоже под силу. Именно так это и произошло?
– Нет, это получилось по-другому. Действительно, все это было – работал препаратором, и один год в медицинском училище проучился, потому что не добрал одного балла тогда в Куйбышевский медицинский институт. Готовился одновременно в вуз и поступил на следующий год в Крымский медицинский институт, так что первый год отучился в Симферополе. Потом был Киев, а пятый-шестой курс – уже Первый Московский мединститут, после этого – ординатура, аспирантура и плавный карьерный рост в институте кардиологии им. А.Л. Мясникова АН СССР, где я проработал без малого практически тридцать лет.
– А почему именно кардиология? Знаю, что врачом вы решили стать под влиянием тети, которая была невропатологом.
– Моя любимая рыжая тетка, тетя Лена, меня и правда немножко подтолкнула к этой профессии. А кардиология стала делом жизни, наверное, потому что в то время вышла книга известнейшего кардиохирурга Николая Михайловича Амосова «Мысли и сердце». А также была трилогия Юрия Германа о врачах, которая тоже произвела на меня неизгладимое впечатление. Классический пример советского ребенка, воспитанного на правильной литературе, с хорошо образованными родителями, поэтому раздумий особых не было. Хотя на первом курсе голова идет кругом, особенно если ты живешь в Крыму.
А потом я уехал в Киев и там встретил людей, которые фактически ввели по-настоящему в медицину. Как безумный начал заниматься наукой именно в области фармакологии сердечно-сосудистой системы. Хотел стать кардиохирургом, и пропадал все свободное время на Батыевой горе, в клинике Николая Михайловича Амосова. Познакомился там с рядом хирургов и специалистов в области медицинской кибернетики, которые работали над проблемой систему искусственного сердца. Я рвался в бой везде.
Первая моя студенческая экспериментальная научная работа вышла как раз в конце второго курса медицинского института, и стало понятным, что медицина, кардиология – это мое.
А потом – переезд в Москву, серьезная работа, которую я делал под наставничеством известного фармаколога Натальи Вениаминовны Кавериной, дочери писателя Вениамина Каверина. Познакомился с ее супругом, профессором Хаютиным, выдающимся физиологом, учеником Черниговского. После занятий на пятом-шестом курсе пропадал у них в лабораториях и был этим счастлив.
Потом – клиническая ординатура, и я оказался в Институте кардиологии у замечательного, интереснейшего кардиолога, профессора Нурмухамеда Мухамедовича Мухарлямова. Был он человеком на тот период времени одиноким, любил нас всех и звал детками – сынки и доченьки. Мы его обожали.
Так получилось, что среди его друзей оказался человек с голосом, который знала вся страна. Изумительный баритон харизматичного человека, который вел передачу «Клуб кинопутешественников».
– Юрий Сенкевич!
– Да, Юрий Александрович Сенкевич. Он на тот период времени был руководителем отдела в Институте медико-биологических проблем. И вот однажды мы сидим, работаем – а нам доверили очень серьезную технику, ультразвуковой прибор, который оказался первым у нас в стране, – и вот слышим, как в коридоре звучит знакомый баритон. Потом нас зовут, и он говорит: «Так, кадеты, есть одна задача, рассчитанная на ваши знания, на ваше умение, но еще и на вашу скромность, потому что это дело потребует того, чтобы вы держали язык за зубами». Это был 1975-й год.
И нам привезли через неделю двух космонавтов, которые вернулись со станции. Это был Борис Волынов и Виталий Жолобов.
Волынов – совершенно легендарный человек, прошедший через длительный период подготовки, потому что он последним из первого отряда слетал. Те полеты, которые он совершал, были очень и очень непростыми. В первом полете он вообще чуть жив остался, потому что произошел нерасчетный вход в атмосферу, удар был очень сильный, и он практически лишился зубов – они просто поотлетали от корней. А во втором полете, когда он был на станции «Салют» вместе с Виталием Жолобовым, у Виталия возникли серьезные проблемы, появились боли за грудиной, головные боли, бессонница, и стало понятно, что теми медикаментами, которыми они располагают, ситуацию не поправить. Пришлось досрочно прекращать полет. Но это стало известно потом, тогда нам докладывали: всё в порядке, космонавты вернулись, чувствуют себя хорошо.
– И что вам удалось тогда выяснить о его состоянии?
– Их привезли к Нур Мухамедовичу, он их посмотрел и говорит: «Ну, ничего такого, чтобы бросалось в глаза, нет, сейчас мои мальчишки посмотрят». Мы не нашли никаких выраженных изменений в сердце. Но у Жолобова была реакция системы кровообращения иной, чем у Волынова. Как это принято говорить в научных кругах, толерантность у него была много ниже, и пробы он перенес много хуже. Стало понятным, что у него есть нарушение регуляции и, судя по всему, было нарушено периферическое звено кровообращения, о чем мы написали в заключении. Эти данные, видимо, очень устроили всех в медицинском управлении Звездного городка, и потом они стали звонить и говорить: «Надо, чтобы Олег Юрьевич еще посмотрел, а еще лучше – чтобы приехал к нам вместе со своим «железом…»
– А почему именно Олег Юрьевич?
– Мой друг Юрий Беленков, с которым мы вместе начинали, сейчас он академик, говорит: «Олег, у меня кандидатская уже «на сносях», и мне совсем некогда, давай-ка ты этим займешься». Отвечаю – хорошо. В общем, я сел на два стула. Один стул – это научная работа в Институте кардиологии, а второй стул – это работа со Звездным городком. Известно, что аппетит приходит во время еды, и они мне говорят: так, дескать, и так, мы вашему начальнику напишем и перевезем вас на Байконур с тем, чтобы вы участвовали в послеполетном обследовании всех длительных экспедиций. Как раз начинались длительные полеты. И вот, начиная с сорокадевятисуточного полета Волынова и Жолобова и заканчивая экспедицией наших предшественников – Березового и Лебедева длительностью двести одиннадцать суток, все эти экспедиции ваш покорный слуга обследовал.
– И, глядя на них, решили: а почему бы мне самому не попробовать?
– Нет. Было так: я смотрю через прибор на космонавтов, а они смотрят на меня и говорят: «Олег Юрьевич, тут будут набирать врачей в отряд, вы бы не хотели пройти?» Вы знаете, когда двадцатипятилетнему молодому доктору делают такое предложение, то, наверное, трудно ожидать, что он откажется. Я спросил: «А вы думаете, что это я смогу пройти?» Они говорят: «Ну, попробуйте, почему нет».
Ну, и втихаря от своего любимого начальника, сказав только жене, во время аспирантских каникул, к великому для себя удивлению, я прошел отбор по медицинским показаниям и пришел сдаваться учителю в сентябре, когда уже стало понятным, что прошел.
– А как жена к этому отнеслась? Она же у вас тоже доктор, офтальмолог.
– Мы с ней вместе учились со второго курса, с Киева, потом она уехала в Москву, поэтому и я оказался в Москве. Мы в этом году уже полвека как вместе. Конечно, ей совсем не понравилось идея моего полета в космос. Но она настолько хорошо меня знает, что спорить не стала. Сказала: «Ну, это твоя жизнь, поэтому ты сам всё решишь». Она понимала, что меня переубеждать не очень перспективно, и дала возможность самому набить шишки.
– Вы же собирались лететь с Феоктистовым для проведения медицинских наблюдений за пожилым космонавтом.
– Да, это так. Но до того момента как собрался лететь с К.П. Феоктистовым, прошло пять лет. И все эти пять лет надо было поддерживать себя в форме, заниматься тренировками, а еще требовалось защитить диссертацию, чтобы соответствовать на работе. Я не перешел в Институт медико-биологических проблем, хотя меня настойчиво звали, поскольку решил, что космический врач – это далеко не только физиолог и ученый, он должен быть готов к исследованию состояний во время и после длительных полетов. При этом космический врач должен быть не только исследователем, но и практическим врачом. Поэтому и не перешел.
В 1982-м году раздается звонок из приемной моего великого начальника, академика Чазова, и говорят: «Вам надо, Олег Юрьевич, прибыть к директору». Он говорит: «Ты знаешь, тут мне академик Глушко звонил, сказал, что им нужен врач для полета вместе с Феоктистовым».
Он был возрастным космонавтом, опытным, слетавшим, и у него была суперзадача. Константин Петрович был главным конструктором станции и по отдельным системам нес персональную ответственность, поэтому ему нужно было лично на месте убедиться в особенностях функционирования системы, которую он создавал. И он убедил генерального конструктора Валентина Петровича Глушко в том, что этот полет должен состояться. В общем, ВП согласился. Решили, что должен лететь врач, и лучше всего кардиолог. Так вспомнили обо мне.
Но мы не успели и двух-трех тренировок провести, нас только представили друг другу, как мне звонит Константин Петрович домой и говорит: «Олег Юрьевич, мне нужно, чтобы вы срочно приехали, есть разговор». Открывает дверь его жена: «Пойдемте, я вас провожу». Прохожу, смотрю – он совершенно бледный как бумага. Спрашиваю: «Что случилось?» Он отвечает: «У меня вот была рвота…» – и обрисовал всю картину. В общем, я его положил, начал пальпировать живот, эпигастрий, ясно, что кровотечение, а у него в анамнезе когда-то была язва желудка. «Константин Петрович, судя по всему, у вас открылось кровотечение. Я обязан как врач вас госпитализировать, и вам нужно на хирургический стол, и довольно быстро, может быть даже в течение суток». – «Не, Олег Юрьевич, я отлежусь, и всё пройдет». – «Нет, давайте я приглашу сюда своего друга, он блестящий хирург, кандидат наук, и пусть он вас посмотрит».
В общем, приехал мой друг, посмотрел его и полностью подтвердил диагноз. На следующий день он был соперирован и списан с летной работы. Ну, а меня, как ни странно, оставили на общекосмической подготовке.
Через несколько месяцев сдал экзамены, прошел государственную комиссию и был зачислен официально кандидатом в отряд космонавтов. Тогда мне и поступило предложение о том, чтобы отправиться в самый длительный на тот момент космический полет.
– Почти восемь месяцев вы летали?
– Без трех дней. Я Валентину Петровичу коротко ответил: «Почту за честь». Он пожевал губами (у него были тонкие губы): «Почту за честь… Ну, хорошо, мы еще с вами встретимся, всего доброго!» – у него был такой тоненький голос. Я ушел готовиться дальше в составе экипажа.
А потом была подготовка в Звездном городке со всеми ее перипетиями, радостями, восторгами, открытиями и так далее. Одно из самых запоминающихся событий подготовки выглядело так. Мне говорят: «Ну, значит, твои мужики дублируют Титова, Стрекалова, все вы едете на полигон, они будут сидеть на прямой связи, а ты будешь на смотровой площадке смотреть, как выглядит то, что тебе предстоит дальше».
Это была та самая нештатная ситуация, когда загорелась ракета, за две-три секунды до катастрофы два стреляющих выдали команду, и из уже горящей аварийной ракеты, которая тихо начала крениться, система аварийного спасения увела по траектории корабль вместе с экипажем. Они сели на расстоянии трех-четырех километров от старта, а ракета взорвалась. Грохот, пламя, огонь, дым, пожар.
– Вы не передумали лететь в космос после такого зрелища?
– Тут же команда: «Всем срочно покинуть ускоренным шагом смотровую площадку». Мы сдвигаемся в другую сторону, откуда прибыли, и я слышу, как сзади меня двое мужчин разговаривают на бегу: «Интересно, кто следующий?» Но нет, у меня не появилось ни тени сомнения. Мне кажется, я даже жене об этом инциденте не стал рассказывать.
– Ну, еще бы! Знаю, что во время этого полета, действительно, самого длительного на то время, вы провели ряд уникальных медицинских экспериментов. Что это были за эксперименты?
– Программа полета была собрана из идей, родившихся в нашем кардиологическом центре. Мы в свое время разработали уникальный прибор – эхокардиограф, который сегодня знают все врачи и пациенты. А тогда это была новая разработка, сделанная нами совместно с сотрудниками Института медико-биологических проблем. Там была совершенно замечательная инженер Елена Павловна Милова, царство ей небесное, и Галина Аркадьевна Фомина. Мы всё осуществили вместе, а техническое исполнение было реализовано в одном из научно-исследовательских институтов – НИИ ТП в подмосковном Королеве. Этот прибор был поставлен в «Салют-7», которую пустили после «шестерки», и первый экипаж, Березовой – Лебедев, его испытывал. Я их сам натаскивал: куда ставить датчик, как поворачивать, какое будет изображение, что они должны увидеть.
В общем, они взлетели, а через пару месяцев, в мае, было выделено время на то, чтобы мы провели тестирование и получили первое изображение. Прибыл в ЦУП, а космонавты говорят: «Доктор, мы все забыли». – «Так, начинаем с того, что опять будем считать ребра. Четвертое межреберье, слева от грудины, помните где, ключицу нащупали? Пошли по межреберьям», – ну и так далее.
В общем, включили прибор, поставили датчик, быстро всё вспомнили. И вот появилась картинка. Говорю: «Вот это изображение аорты, которое нам и нужно». Это был первый сеанс космической телерадиологии в мире. Первое изображение эхокардиограммы из космоса было получено на нашем приборе!
Когда уже сам летал, у меня был и этот прибор, и другой, разработанный ИМБП вместе с французами. У меня было в руках довольно серьезное «оружие», которым можно было воспользоваться. Программу мы ваяли под это оборудование плюс еще несколько экспериментов кардиоцентра по генной инженерии. Нам нужно было делать там электрофорез, а еще был эксперимент «Мембрана» с отмытыми эритроцитами. И в ходе полета родилась еще одна идея: я понимал, что в космосе может случиться всякое.
Подумалось: надо бы попробовать, какие будут эффекты нитроглицерина во время полета. Если, не дай бог, нужно будет применять при каких-то обстоятельствах нитроглицерин (купировать, допустим, боли за грудиной, приступ стенокардии), мы должны знать, что нам ждать. Согласовал этот вопрос со своими коллегами из ЦУПа, из ИМБП, и они поддержали.
Мы сделали дизайн эксперимента, я снимал показатели, которые регистрировали кровоток головы, мозга, смотрел, как сердце реагирует. А поскольку нитроглицерин у целого ряда людей вызывает приток крови к голове, то я придумал, каким образом можно уменьшить эти негативные эффекты. Поэтому первый опыт космической клинической фармакологии тоже наш. И он имеет дату – 1984 год. А телерадиология – это 1982-й.
– А что это за ситуация со взятием крови у самого себя?
– Это была в некоторой степени авантюра. Я брал кровь из вены у моих боевых коллег, командира и бортинженера, и исследовал её в условиях полета. Это была часть нашей программы. И вот как-то раз они начали посмеиваться: вот у нас ты, дескать, кровь берешь, а у себя не можешь? Пришлось доказать, что могу и у себя. Говорю: «Командир, бери видеокамеру, снимай». «А ты, – говорю бортинженеру, – будешь шприц стыковать с иглой. Когда увидишь, что появится капля крови, тихонечко подстыкуй».
– У вас даже здесь космическая терминология.
– Ну да, нужно было стыковать две части – шприц и иглу – так, чтобы он не проткнул мне вену. Таким образом, мы взяли кровь, я ее центрафугировал, а плазму выделил. Когда заканчивал эксперимент, нужно было отправлять две плазмы, прришлось сказать: «Вы получите три плазмы». Они говорят – а кто третий? Отвечаю: «Тогда приготовьтесь, сейчас будете смотреть кино, но, пожалуйста, без эмоций». Мертвая тишина в ЦУПе. Наконец, они говорят: «Ну, что сказать, конечно, победителей не судят, но ты же понимал, что ты мог наделать». Но обошлось.
– В ЦУПе, наверное, решили, что у вас контакт состоялся с инопланетным разумом, отсюда и третья пробирка. Знаю, что вы встречали в Космосе ангелоподобные сущности. Было такое?
– В ночь на первое апреля я решил выпустить стенную газету, потому что нужно было чем-то порадовать экипаж. Я придумал шутку. Шутка родилась глубокой ночью, где-то уже за полночь. Мои коллеги уже спали. Звучала она следующим образом: диалог космонавт – ЦУП. Космонавт: «Я вижу в иллюминатор драконоподобное существо с тремя головами, длинным хвостом и двумя крыльями на расстоянии примерно трех километров. Что делать?»
ЦУП – молчание. Повторяю: «Что делать?» Они говорят: «Мы будем думать, а ты пока ему поулыбайся». Вот эту историю я придумал и поделился с ЦУПом. Прекрасно помню этот виток, это было над севером Соединенных Штатов, там стоял возле берегов Канады, возле Ньюфаундленда, исследовательский корабль «Космонавт Юрий Гагарин».
В общем, утром мой экипаж встал, увидел стенную газету, я ждал похвалы. Не дождался. Они сказали: «Ну, идея неплохая, но надо было нам всем вместе эту газету делать».
Вся эта история не осталась строго между нами и между нами и ЦУПом, а, по всей видимости, разошлась через иные сферы. Годом позже ко мне подошел американец, наш коллега, слетавший на Луну, и газету протягивает: «Что ты по этому поводу можешь сказать?» Читаю, а там про ангелоподобные существа рассказывает доктор Атьков. Я говорю: «Слушай, первое апреля, знаешь, что это такое?» Он говорит – да, мол, знаю. Но не улыбается, лицо серьезное. Опять ему всё объяснил. Наконец, он вещает: «Я всегда считал, что русским верить нельзя».
– То есть, американцы прослушивали ваши разговоры с ЦУПом?
– Видимо, да.
– Олег Юрьевич, несмотря на то что это шутка, много писали, рассказывали о том, что космонавты испытывают состояние измененного сознания во время длительных космических полетов. Вам приходилось с этим сталкиваться? Галлюцинации, странные видения, голоса?
– Это трудно назвать галлюцинациями или странными видениями. Все зависит, видимо, от вашей чувствительности. Способны ли вы, допустим, чувствовать чей-то взгляд. Если на вас пристально кто-то смотрит, причем вам в спину или в затылок, не бывает такого, что вы иногда это ощущаете?
– Бывает.
– Вот и у меня пару раз такое было во время полета, что мне кто-то пристально смотрел в спину.
– А на самом деле никого не было?
– Никого, конечно, в нашем понимании не было. Что это было, я не знаю. И никто не знает, потому что не ухватил, не увидел. Но пару раз такие ощущения были. Знаю одно: судя по всему, мы не одиноки. Но мы для них, видимо, страшные дикари. Что творится на Земле? Когда мы летали, была война Ирака с Ираном. Когда разбивают нефтехранилище, оно горит, поднимаются клубы дыма, и через весь пролив до Цейлона тянется этот шлейф, – это говорит о том, что все мы на нашей планете, связанные одной цепью, не очень умная, достаточно агрессивная цивилизация. Мы уничтожаем друг друга и самих себя. Поэтому, если они есть, то совсем не обязательно, что «иные» агрессивны. Им не надо вмешиваться в нашу жизнь и отбирать у нас наше пространство.
– Они могут просто смотреть нам в спину.
– Они просто могут нам смотреть в спину, да. Я так думаю.
– Олег Юрьевич, вернувшись на Землю после своего длительного космического полета, к радости жены и всей вашей большой семьи, вы не думали прекращать научную работу. Наоборот, вы стали доктором наук, членом Академии наук…
– Вернулся в свой кардиологический центр, откуда, можно сказать, родом. Потом еще дважды писал заявление, чтобы поучаствовать в двух работах на орбите, но мне говорили – «спасибо». А потом еще один раз мне позвонил Валентин Петрович Глушко. Он предложил очередной восьмимесячный полет. Но я отказался.
– Почему?
– Если бы я полетел, то мой дублер никогда бы не слетал. Решил – пусть полетит мой Валерий Поляков. Глушко ответил: «Олег Юрьевич, я делаю предложение только один раз». Отвечаю: «Валентин Петрович, знаю».
– Не пожалели?
– Нет. Не мог я перегородить дорогу отряду. Я же проходил отбор с восьмеркой хороших ребят, которые остались в Институте медико-биологических проблем «на вырост». Все они рассчитывали полететь. Подумал и решил, что морального права не имею им мешать. Ну, а потом программу с врачами-космонавтами у нас прикрыли.
– Расскажите о том, какую важную научную работу сделали впоследствии? Что считаете наиболее ценным? Я знаю, что вы государственную премию и премию правительства получили.
– Поскольку я постоянно интересуюсь наукой, а не только клиникой, то один из аспектов, которые мы разрабатывали, помимо ультразвука, – это телемедицина. Мы её выстраивали вместе с хорошим специалистом, доктором и инженером Валерий Столяр. Он заведует кафедрой телемедицины и медицинской информатики в РУДН. Мы разрабатывали телемедицинскую концепцию для того, чтобы охватить всю страну. Стояли 90-е годы, а мы носимся с этой идеей, как городские сумасшедшие. Приходили и в мэрию Москвы, добирались до зама Лужкова, я ходил к некоторым ректорам, вполне уважаемым людям. Но они сказали: «Нет, это не нужно ни в Москве, да и никому не нужно». Короче говоря, телемедицина тогда чиновникам оказалась не нужна.
Но это нас не успокоило, и поскольку я тогда сотрудничал и с Международным космическим университетом в Страсбурге, а их вопросы телемедицины очень интересовали, и эти вещи мы начали с ними разрабатывать. Провели очень серьезный исследовательский проект по телемедицинской поддержке неотложных медицинских состояний на международной космической станции. Это был международный проект, в котором участвовали французы, мы и немецкий университет Майнца.
А с 2002 года стал работать в Министерстве путей сообщения, возглавлял всю систему здравоохранения. Поскольку территории гигантские, объемы колоссальные и людей работающих много, нужно было все это увязывать. Единственная здравая технология для того, чтоб можно было прививать правильные методы в медицине, это телемедицина. Пришлось сказать: «Коллеги, больницы, которые находятся в Уссурийске и на улице Часовой в Москве, должны работать по одним протоколам и по одним и тем же стандартам. Оборудование, специалисты и так далее».
– То есть телемедицина – это тоже ваша новация?
– Да, мы тогда создали Российскую ассоциацию телемедицины. Эти идеи были воплощены в пяти поездах, которые оснастили не только медицинским оборудованием, но и телемедицинскими комплексами. С их помощью можно было передать информацию о пациенте не только из одного вагона в другой, но и через спутник или по оптоволокну проконсультировать тот или иной сложный случай.
Работая в РЖД, обратил внимание на то, что есть некие вещи, которые влияют на работающего человека, в виде неких природных феноменов. Это так называемые геомагнитные бури после вспышек на Солнце, особенно в северных широтах. И мы сделали специальную камеру Фарадея, где создавали электромагнитные бури, а заодно смотрели, что будет, если уменьшать естественное электромагнитное поле. Таким образом мы можем узнать, что ждет человека на Луне или на Марсе. Это были очень интересные исследования.
– И что же ждет?
– Изменения микроциркуляции начинаются уже в конце первого часа, есть и некоторые иные проблемы. То есть, система кровообращения сразу подстраивается, адаптируется. Вероятно есть рецепторика, которая чувствительна к изменениям уровня электромагнитного поля. И этим тоже позанимались.
– А если бы сейчас вам позвонил, например, Рогозин, и сказал: «Олег Юрьевич, надо полететь на два года. Другая аппаратура, другие исследования, очень важные». Прошли бы медицинскую комиссию. Полетели бы?
– Я полетел в другое место. Когда стукнуло 65 лет, думаю: надо мне чем-то еще заняться. Прошел «школу молодого бойца» в авиационном учебном центре и получил лицензию пилота. И на гидросамолетах летом 2018 года мы облетели вокруг Земли по Полярному кругу девять стран и три океана. Так что меня вопросами и предложениями удивить сложно.
